Аркадий Аверченко, "Шутка Мецената", болтовня на ковре.
О художнике, который не мог попасть домой Я, подобно Меценату, люблю побродить по разным трущобам, поэтому да не покажется вам удивительным, что однажды судьба, прихоть и ноги занесли меня в мрачный трактиришко на Обводном канале, нечто подобное той "Иордани", где Телохранитель при первом знакомстве удержал Мецената от карточной игры с елейным убийцей... Трактир, в который я попал, был переполнен публикой, плохо одетой и еще хуже воспитанной, что неопровержимо доказывалось двумя висящими на стене суровыми плакатами: "ЗА ПОТРЕБОВАННОЕ ПЛАТИТЬ ВПЕРЕД" И "ЗА ГОЛОВНЫЕ УБОРЫ ГОСТЕЙ, ПОЛОЖЕННЫЕ НА СТОЛ, ХОЗЯИН НЕ ОТВЕЧАЕТ" Я полчаса просидел среди шумливой рвани, попивая скверное теплое пиво, как вдруг мое внимание приковал к себе один человек, сидевший налево от меня в полутемном углу этого прокопченного дымом и пропитанного зловонием устаревших кушаний трактира. Лицо этого человека было бело как мел, углы рта опустились в какой-то невыносимой смертельной тоске, а глаза угрюмо и будто испуганно сверкали из-под надвинутой на лоб широкополой шляпы. Он тоже поглядел на меня длинным тяжелым взглядом из своего угла и вдруг задал странный вопрос: - А вы чего сюда пришли? Вот это маленькое словечко "а" впереди фразы и особое ударение на местоимении "вы" главным образом и поразило меня. Благодаря этому фраза приобретала определенную окраску. "Я, мол, пришел сюда потому, что иначе не могу, а какие дьяволы тебя принесли в такое место?" - Я зашел случайно - люблю понаблюдать низы, - вежливо отвечал я на его странный вопрос. - И потом, не находите ли вы, что в этой грязи и отчаянности падения есть своего рода живописность? - Не правда ли? - ответил он, забирая свою бутылку вина и перекочевывая к моему столику. - Но на этакую картину ни кармина, ни берлинской лазури не потребуется ни капельки - сплошная сепия и терр-де-сиена, с щедрой примесью жженой кости! - Вы художник? - Художник. Слушайте, будем пить и разговаривать - у меня есть деньги, я вас угощу. Только, пожалуйста, разговаривайте, разговаривайте больше!.. - Что это, у вас как будто странное настроение? - с любопытством спросил я. - Ничего не странное! Ничуть не странное - самое обыкновенное! Но... будем разговаривать! Говорите что-нибудь - не могу выносить молчания. Я принялся рассказывать ему какой-то вздор, и он слушал меня с интересом, даже иногда оживлялся, но сейчас же потухал, и уголки его губ опускались самым демонски угрюмым образом. "Черт его знает, - подумал я, - не убил ли нынче этот Веласкес какого-нибудь человека?" - Слушайте, - вдруг спросил я, оглядываясь на шумевшую сзади толпу оборванцев, среди которой я чувствовал некоторую опору в безумной смелости моего вопроса. - Вы сегодня никого не убили? Нисколько не удивившись моему дикому вопросу, он болезненно поморщился и заторопился. - Нет, тут не то. Это совсем другое! Впрочем, о смерти не стоит. Вы же сейчас говорили об Анатоле Франсе! Вернемся к Анатолю Франсу. Вернулись мы к Анатолю Франсу, потом перешли к Малларме, переехали на Барбе д'Оревильи - всех трех странный художник знал превосходно. Особенно взволновала и растрогала его история, которую я незадолго до этого прочитал во французских газетах: однажды на рассвете на скамейке одного из бульваров Парижа нашли мертвого старика, как потом оказалось, поэта. И в карманах его ничего не обнаружили - ни денег, ни документов, - кроме трех вещей: свертка рукописных стихов, штопора для откупоривания бутылок и пряди тонких женских белокурых волос, завернутых в полуистлевшую бумажку. Вот что было в кармане трупа на бульварной скамейке. Смерть настоящего поэта! - Вот это я понимаю, - воскликнул художник, выслушав историю парижского поэта. - Да, это так! Он был настоящий поэт, как и я, может быть, настоящий художник! Я огляделся: трактир уже опустел, так как незаметно нахлобучилась на беспокойную голову столицы сырая петербургская ночь. Слуга изжеванной судьбой наружности, усыпанный веснушками, как паркет маскарадного зала - конфетти, подошел к нам и твердо предложил: - Идите домой. Заведение закрывается. - Голубчик, мы еще немножко... Еще полчасика посидим. Я заплачу! - И что это вы за господин такой! - угрюмо и подозрительно проворчал слуга. - И вчера не хотели уходить, и позавчера... У нас с полицией строго - такой час, что закрываем! - Может, кабинетик какой есть или вообще комнатка?.. Вы бы нам - полдюжины вина, телятинки холодной и свечей пару! Ничего больше не потребуется, и можете спать... - Собственно, и мне пора домой, - нерешительно пробормотал я. - Дорогой, милый, - ни за что! Останьтесь. Вы еще расскажите что-нибудь, выпьем вина - хорошо? Не оставляйте меня одного! Я не совсем благосклонно пожал плечами и по темной скрипучей лестнице поднялся следом за ним наверх. Уселись. Выпили еще вина. Только наш неожиданный, причудливый, призрачный Петербург может щегольнуть такой зловещей комбинацией: мрачная сырая комната без всякой мебели, кроме тяжелого стола, покрытого сырой дырявой скатертью, комната, где будто застоялся запах старого убийства, за окном густая, как кисель, сырая ночь, дышащая в лицо тифом, а против меня - тускло освещенный единственной свечкой человек, из опущенных углов рта которого вопияла смертная тоска, а глаза испуганно, умоляюще вонзались в меня с молчаливым криком: не умолкайте! Говорите о чем угодно, но не молчите! Однако наступил момент, когда я совершенно иссяк и умолк, устало прикрыв глаза веками. - Ваши родители живы? - вдруг спросил меня художник вне всякой связи с предыдущим разговором. - Отец жив; мать умерла. - Умерла?!! Неужели? А что ж вы с ней сделали, когда она умерла? - Да что ж с покойницей делать? Как полагается - похоронили честь честью. - А как?!! Как это делается? Расскажите! Я невольно отодвинулся от него к окну. Мелькнула мысль: сумасшедший. - Вы думаете, я сумасшедший? Даю вам слово - нет. Тут не то. Тут другое. Не знаю, поймет ли кто-нибудь меня... Я решительно встал с места. - Вот что, дорогой маэстро! Если вам мое общество приятно - вы сейчас же немедленно расскажете мне, что с вами такое делается! Если нет - сейчас же ухожу! Ну вас к черту с вашими истерическими вопросами и с тоскующими глазами птицы Гамаюн! В чем дело? Он подошел к окну и, вперив в него лицо, долго вглядывался в серую слепую слизь, которая в Петербурге пышно именуется "ночь". Потом отвечал. Не мне, а этой унылой ночи: - У меня умерла жена. - Это огромное несчастье, - деликатно ответил я. - Но нельзя же быть таким... странным! - Я знаю. Но у меня нет мужества вернуться домой... И потом - не смейтесь! - я не знаю, как это делается!! - Что делается?! - С покойниками. Первый раз в жизни. Пятые сутки брожу по трущобам. Дома не был. - А жену когда похоронили? - Не хоронил еще. Дома лежит. Слабое сердце. Получила телеграмму о смерти отца - не выдержала. Упала. Разрыв сердца. - Безумец вы! Пять дней - и она лежит непогребенная?! Почему не похоронили?! - Поймите - мы здесь одни жили: без друзей, без знакомых... Ну, вот - смерть. А как с ней обращаться, со смертью-то - не знаю. Первый раз в жизни. Ушел я из дому и... не могу туда вернуться. И страшно, и не знаю: что же делать с ней. Жену я очень любил - поймите. А там... ведь это обмывать как-то нужно, свечи разные. Псалтырь читать - откуда я все это знаю? Вот и отдаляю момент возвращения. Пью. Страшно там, поди. На полу так и лежит. Пять дней. И чем дальше, тем все страшнее пойти. - Знаете что? Стол этот достаточно большой. Ложитесь-ка на нем до утра. А мне дайте ваш адрес, ключ, я все устрою - потом вернусь за вами, когда уже будет готово... Он поглядел на меня, как на Бога, благоговейно сложив руки, и покорился во всем, как дитя. Лег на стол, положив под голову пиджак, вздохнул и сказал извиняющимся тоном: - Я над ней больше суток просидел. Пожалуй, даже не плакал - все смотрел на мертвое лицо. А когда обоняние мое почувствовало странный и неприятный запах, совсем жене не присущий, - испугался и убежал из дому. Было уже светло. Я заехал к себе домой, захватил там квартирную хозяйку, старуху, очень понимающую во всех этих погребальных штуках, потом в участок, взял околоточного и доктора, вошли мы в мастерскую художника. Действительно, на полу лежит женщина, и первый, кто устроил ей погребальный обед, были крысы, порядком объевшие покойницу. Да... Нелегко дышалось в этой комнате! К вечеру вся процедура была закончена, мастерская проветрена, покойница запрятана в мокрую зловонную трясину, именуемую в столице кладбищенской могилой, и я торжественно ввел во владение мастерской художника, терпеливо дожидавшегося меня в трущобе на Обводном канале. И что ж вы думаете? Когда он вошел в мастерскую, первым долгом поглядел на то место на полу, где лежала жена, благодарно поцеловал меня, пробормотал: "Сейчас буду писать ее в раю, куда она, я полагаю, попала", - и, как ни в чем не бывало, принялся загрунтовывать свежий холст. Писал до вечера. Это он хорошо делал. Потом я видел картину... Прекрасная! Этакая мистическая вещь. На выставке была.
даже взрослые адекватные люди теряются при виде смерти. Как же это понять юноше? Господи, помоги ему хоть чем-нибудь... как мне его жалко. Бедный мальчик.
_________________


"Лежать надо пустой..." (Молли По)
|