Ну, бум!

Спойлеры?

Если коротко: однозначно понравилось, но кое-где недопëрла.

Первые полчаса я просто пыталась сообразить, что происходит, почему «Записки из подполья» вдруг обрели алкогольно-похмельную версию. Достоевский, ты пьян, иди домой — хотя шут с тобой, всë равно на Курский попадаешь. Потом экзистенциализм перемешался много с чем-то ещё, пошли отсылки, цитаты (временами даже узнаваемые, но чаще вычленяемые из текста — чтоб я понимала, откуда они изначально). И тут уже втянулась.

С середины и дальше просто получала удовольствие от лихости повествования, радостно скринила читаемое, изредка переводя дух.

Концовка, уже после сфинкса, снова по башке ударила. Её недопоняла (а хотелось!) и почти на себя за это непонимание обиделась. То есть окей, вижу библейское, вижу Данте — а обо что они все там?

Читать?

Это произошло в июне 1949 года, по возвращении подсудимого из канадского города Торонто, где он участвовал в международном конгрессе дюшанистов, то есть специалистов по творчеству Марселя Дюшана. Июнь тогда выдался тёплым, я бы даже сказал — жарким. Утро 16 июня было ясным и солнечным. Позавтракав, как обычно, в восемь пятнадцать, подсудимый снял с себя махровый халат и, напевая вполголоса траурный марш из оперы Вагнера «Гибель Богов», принялся одеваться перед большим старинным зеркалом, перешедшим к нему по наследству от его бабушки — вдовы полковника континентальных войск. В дверь постучали. Подсудимый быстрым движением затянул узел тёмно-синего галстука и пошел открывать. Ну и взяли молодца. Пришли с ордером на арест и на обыск. И попотрошили за милую душу, так, что пух из подушек пропоротых летел в распахнутые окна, плыл в жарком воздухе, смешиваясь с тополиным. А подсудимый сидел на стуле и торчал, как хуй.
<...>
Выйдя из лагеря в 1984 году, эта сволочь опять засела за книги. Он читал новое, перечитывал старое, смотрел слайды, репродукции, прослушивал пластинки и кассеты. Перечитав Томаса Манна, Пруста, Джойса, Достоевского, Ницше, Толстого. Чехова, Мейеринка, Кафку, Борхеса, Платонова, Шестова, Бердяева, Добычина, Штейнера. Юнга, Фрейда, Ортега-и-Гассет, Набокова, Кьеркьегора, Хайдеггера, Сведенборга, Хаксли, Орвелла, Гессе, Во, Хемингуэя, он перешёл к изобразительным искусствам. Его морщинистая, задубевшая от южного солнца и ветра рука смахнула пыль с альбомов и монографий дадаистов, он сутками разглядывал, перелистывая пожелтевшие страницы, купил, падла, проектор, обзавёлся слайдами, проецировал их на простыню послевоенного пошива. Подтаяло, отнялось сердце, когда поползли по ней автоматические рисунки Арпа, Пикабии, Миро, когда сверкнула, перемежаясь, живопись Шагала, Кирико, Пикассо, Эрнста, Тойбер, Кандинского, Клее, Ван Дусбурга, Мондриана. Жанко, когда распластался на простыне, свербя душу неземными переливами «Великий мастурбатор» Сальвадора Дали, ставший за эти десятилетия ещё лучше, когда качнулись аморфные конструкции Ива Танги, когда пошла, пошла, пошла абстрактная живопись пятидесятых, когда безумно-гениальный Клайн потащил по холсту измазанных краской натурщиц, когда Матье стрелял краской в холст, а Поллак приплясывал над картиной со струёй краски, свернулась кровь в венах у подсудимого, когда попёр поп-арт, этот витамизированный внучок дады, когда засияли томатные супы Энди Уорхола, засмеялись комиксовые бэби Лихтенштайна, распахнулись карты и мишени Джонса, обрушилась чертовщина Раушенберга, взгромоздились автомобильные дверцы Чемберлена. Всё это, всё это, всё это. Это было ново и не ново и он потел, блядский потрох, дешёвка недоёбаная, крутил ручки, менял слайды, шелестел бумагой. А после полезло вообще невообразимое — Кошут, Джадд, Опенгейм, Джильберт и Джордж, Кристо, Бойс. Концептуализм ошарашил его простотой своей идеи, после концептуализма он вспомнил про музыку, про поэзию, и вот уже драл горло шёнберговский Лунный Пьеро и тёк по нервам огненный коктейль Мандельштама. И подсудимый лёг на плюшевый диван и закинул руки, и закрыл глаза, вспоминая дадаистские поэмы Тристана Тзары, сонаты Берга, строчки Элиота, и всё эти сочилось сквозь него, текло, переполняя, и он оживал, как рассохшийся инструмент оживает на весенней помойке, он обретал звук и цвет, ясность мысли и остроту чувств, память и речь. И в нём колыхнулись древние века, проступили даосы, Лао-цзы, Конфуций, Будда, Экклезиаст, Сократ, Христос, Гораций, Гомер, Плиний, Софокл, Аристотель, Тацит, Овидий, а там толкнулись и средние века, Нибелунги, Парсифаль, Тристан и Изольда, горбоносый Данте, волосатый Томас Мелори, замахал мечом Беовульф, натянул тетиву Сид и пошло-поехало к Возрождению: заговорил диалогами Эразм, рассыпался бисером по мрамору Бокаччио, смешал краски Рафаэль, задумался над полётом голубя Леонардо, настроил скрипку Скарлатти и дальше, дальше, бля, через Баха-Генделя, Моцарта-Бетховена, Монтеня-Шеллинга к новым временам, в его (подсудимого) любимый двадцатый век. Растянувшись на диване, внешне он ничем не отличался от себя самого, — лежит себе плюгавый старичок с пепельным лицом и коричневыми губами и, закрыв глаза, теребит загрубевшими пальцами край одеяла. Но внутренне, внутренне, граждане судьи, он напоминал не больше не меньше — раструб, или точнее — воронку. Все культурные, с позволения сказать, испражнения всех времён перемешивались, уплотнялись, ползли к горлышку воронки, стягивались, стягивались, и — вот уже он и приподнялся на сухих локтях и щёки серые покраснели, а морщинистые веки тронулись влагой: воронка прорвалась его божеством по имени Марсель Дюшан. Да, граждане судьи и вы, плоскомордые разъебаи, чинно сидящие в зале. Именно Марсель Дюшан являлся для подсудимого высшим феноменом человеческой культуры всех эпох. Почему? Не могу ответить вразумительно. Ведь были же и другие имена и не хуже: Шекспир, к примеру, тот же Леонардо, на худой случай — Гёте. Или Платон. Тоже ведь не хуй собачий. Но для подсудимого — Дюшан и хоть ты заебись берёзовой палкой! Вот какая сука своевольная. Приподнявшись на локтях, он радостно улыбался.

Политика или нет, сама не уверена.

— Что меня больше всего мучило? То, что во всем этом нет никакого смысла. Когда корову убьет молнией или поля зальет разливом — тут особого смысла искать не станешь. Случилась беда, ну и случилась. Но когда тебя сажают под замок на четыре года, в этом должен быть какой-то резон. Человеку положено до всего добираться своим умом. Так вот, посадили меня в тюрьму, держали там четыре года, кормили. Как будто это должно или исправить меня, чтобы я не пошел во второй раз на преступление, или припугнуть так, чтобы впредь неповадно было… — Он помолчал. — Но если Херб или кто другой опять на меня полезет, я то же самое сделаю. Особенно если в пьяном виде. Вот над этой бессмыслицей и ломаешь себе голову.
Мьюли заметил:
— Судья говорил, ты потому так легко отделался, что Херб тоже был виноват.
Джоуд продолжал:
— В Мак-Алестере сидел один — бессрочник. Учился все время. Работал секретарем у надзирателя, переписку вел и все такое прочее. Умница, в законах смыслил. Я с ним однажды разговорился обо всем этом, — человек он был образованный, много книг прочел. Так он мне сказал: книги тут не помогут. Я, говорит, о тюрьмах все перечитал, и о прежних и о нынешних, и теперь еще меньше понимаю, чем раньше. Тут, говорит, такая неразбериха, что сам черт ногу сломит, и ничего с этим не могут поделать; а чтобы ввести какие-нибудь изменения, так на это ни у кого ума не хватает. Не вздумай, говорит, за книги засесть: во-первых, запутаешься еще больше, а во-вторых, перестанешь уважать правительство.

Про тридцатые и лишение свободы. Тогда в стране творилось такое... что такая «забота и охрана» могли реально быть лучше.

— А как там с вами обращались, в Мак-Алестере? — спросил Кэйси.
— Да ничего. Кормят по часам, одевают чисто, и помыться есть где. Грех жаловаться. Только без женщин трудно. — Он вдруг рассмеялся. — Одного молодца тоже так освободили, условно. Не прошло и месяца, как он проштрафился и опять попал к нам. Кто-то его спросил, зачем он нарушил обязательство. А он говорит: "Да кой черт! У моего старика дома никаких удобств. Ни электричества, ни душа. Почитать тоже нечего. Еда невкусная. Вернулся, говорит, потому, что здесь как-никак и удобства, и кормят по часам. На воле, говорит, неуютно, приходится думать, что с собой дальше делать. Ну, увел машину и опять сел в тюрьму". — Джоуд достал из кармана табак, отделил один листок, дунув на книжечку папиросной бумаги, и свернул самокрутку. — Да и правильно, — сказал он. — Я вчера как подумал, где ночь буду спать, так меня даже страх взял.

Себе. Рассказ о продавщице в шляпном — с сайта читать невозможно.

The Saleswoman

At the hat shop. With the arrival of a client, the saleswoman rushes up: twenty-five years old, with the eyes of a young tyrant, a tower of blond hair on the top of her head. Her hands, her figure, her mouth, her feet, all are thin to excess, witty, and aggressive.

“Ah, Madame! At last; you’ve come back to us! I had almost given up hope. I was saying to myself, ‘That’s it! She must have gone to Harry’s to have some Berlin-style hats made for herself!’ But... what is that you have on your head?”

“...?”

“Yes, that thing with the blue wing on the side and the velour all around it?”

“...?”

“What, you made it yourself? All by yourself. Why, that’s incredible, it’s miraculous! If I may indulge in a little joke, you have a future in fashion. Would you do our maison the honor of entering it as trimmer?’

“...?”

“The trimmer? She’s... well, heavens, she’s the one who puts the linings inside the hats, who... well... who does a lot of little things. Give me your lovely little ‘creation’; oh, I’ll give it back to you! Here, I’ll give it back... let’s see... tomorrow. Yes, tomorrow. Exactly, the car is making a delivery tomorrow in your suburb.”

“...?”

“Yes, well, in your neighborhood, I meant. It’s so far! I’m just a poor little Parisian girl who never has time to leave her post, you understand. The boulevard shop in winter, Deauville in the summer, the Biarritz shop in September, Monte Carlo in January... Oh, not everybody can live in Auteuil. Quick, come with me, I have a nice corner in the little fitting room facing the street. It’s poorly lit? You don’t like being with your back to the light? But it’s the best place for trying on hats! Your silhouette is projected on the window, and with hats, it’s primarily a question of silhouette, this season; one disregards the details. And, you see, you’re between Mademoiselle X, the ‘little diva,’ who’s trying on hats for her tour right now, and Princess Z, who’s just back from the south.”

“...”

“Yes, that one, the fat old lady. In the shop, we call her the ‘Pink Pompon.’”

“...?”

“Because whenever she doesn’t like a hat, she always says, ‘I think it’s missing something, here, in the hollow... a little nothing, a little flower... a bouquet of pompon roses!’ Mademoiselle X, that one there, to your left, she’s not what you’d normally call pretty, but she has such a good heart!”

“...?”

“Oh, a heart of gold. Look, the lady who’s with her, yes, that sort of little shark in black, is a poor friend she’s taken in. She takes her with her everywhere, to her couturier’s, to her jeweler’s; she stays here for hours trying on twenty-five different hats under her poor friend’s nose — to distract her.

“Let’s see now, how about if we talk a little more seriously now? I’ve gotten it into my head that I could really do a job on you today. It’s days like this when my mind is set on business. Okay, for starters, pull this little cloche down over your beautiful hair for me! ... You haven’t changed color?”

“...”

“Excuse me, it’s a reflection from the outside light. I was saying to myself: it has more gold in it than usual. You might have gotten the urge to change, just for a change. And then there are some people who go gray very early. On the side, on the side, completely covering one ear! There! ... What do you think of it?”

“...!”

“I can see it’s not a hit. Besides, you’re right, it’s not your style. On you, it looks a little... a little too ladylike. It’s funny, I just sold the same hat to Mrs. W. She is ravishing in it, Mrs. W, with her long neck, and especially here, you see, her chin, her cheeks, so fresh and the ear... Let’s say goodbye to this style here for a minute; one lost, ten found. Look at that, what was I telling you! This is what we’re after. Way down, all right?”

“...”

“More than that, more than that! I can still see the hair on your temple, and on the back of your neck! I believe you’re familiar with the ‘great hat principle of the season,’ as the owner herself says?”

“...?”

“The great hat principle is that when you meet a woman on the street and her hat allows you to see whether she’s a brunette, a blond, or a redhead, the woman in question is not wearing a chic hat. There! ... Notice I’m not saying anything, I’ll let you make up your own mind. Well?”

“...”

“You prefer the navy-blue one? That one there, on the mushroom? Yes? ... Well, really!”

“...”

“No, no, it’s not sold.”

“...?”

“Why no, Madame, I don’t want to keep you from buying it! I wasn’t suggesting it to you because I didn’t think I was talented enough to sell hats like that one. But it’s true, it does seem to go with your face. Ah, you really know what it is you want! Like I always say: there are only two categories of clients whose minds can’t be changed: artists and lower-middle-class women.”

“...”

“You’re not an artist, but you still have a very independent sense of judgment. Try on this one here, just for me. It’s not at all excessive, but I think it’s both rich and discreet, because of this polished cotton fantasia which gives it all its cachet... No? Ah, I’m not having any luck at all, you’re just trying to mortify me. If your two sons have your personality, they’ll be terrible men! Are those two big boys doing all right?”

“...”

“Already? How time flies, my Lord! And still good-looking, I’m sure. Well, there’s nothing surprising about that.”

“...!”

“No, Madame, there’s no flattery intended at all; anyway, everybody in the shop agrees with me, it’s just what everybody says about the presence, the charm, the intelligence of your husband... and everyone knows that your two gorgeous children also inherited your beautiful health! What a shame they’re not daughters! I’d already be fitting them for hats, and spoiling them as much as you. So, nothing more today, except the little blue hat? Shall I have it sent down to you in your car?”

“...”

“Yes, yes, don’t worry, I give the description of the car to the messenger boy myself. You think I don’t know the brown sedan you’ve had for six years? Goodbye, Madame, and thank you for your lovely visit, don’t go so long without coming to see your faithful saleswoman; I enjoy seeing you so much... it gives me a rest from our American clientele: all I feel like telling those women are disagreeable things.”